Этот рассказ появился в журнале "Охота для всех" через семь месяцев после Октябрьского переворота. Именно этот журнал стал первым охотничьим изданием молодого рабоче-крестьянского государства. Потом было много советских охотничьих журналов и газет: "Охотник" (1924-1937), "Уральский Охотник" (1924-1933), "Боец-охотник" (1930-1941), "Охотник Алтая" (1923-1925), "Охота и Природа" (1927-1931), "Охотник и пушник Сибири" (1925-1928), "Охотничья газета" (1927-1933) и ещё десятков семь различных периодических изданий. Но значение самого первого из них - журнала "Охота для всех" - трудно переоценить. Он как бы передавал символическую эстафету от "высокорожденных" сабанеевских "Природы и Охоты" (1878-1912) и "Охотничьей Газеты" (1888-1912), "Охотничьего Вестника" (1901-1918), "Нашей Охоты" (1907-1917) советским изданиям.

В этом отношении рассказ председателя Петроградского Союза охотников В.П. Валентинова не столько даже символичен, сколько поучителен. Но главное, на наш взгляд, весьма актуален и теперь. Надеемся, что он доставит вам истинное наслаждение. Рассказ публикуется в сокращении.

Много лет тому назад я был приглашён если не на великосветскую, то во всяком случае, на очень бомондистую облавную охоту, которая продолжалась три дня. Поездка в отдельном вагоне, шикарно обставленный охотничий дом, ковры, отдельные спальни, повар, прислуга обоего пола, винный погреб, а также английский и французский говор произвели на меня, как на охотника, привыкшего к более примитивной деревенской обстановке и далеко не французскому языку, почти ошеломляющее впечатление, и я, признаться, чувствовал себя не совсем свободно среди этой охотничьей аристократии. В первый же день охоты, во время обеденного привала, который был устроен на живописной лужайке, окаймлённой высокими и густыми елями, участники облавы расположились группой на разостланных коврах и, как водится между охотниками, стали хвастать друг перед другом своими ружьями. Назывались имена знаменитых мастеров, колоссальные цифры стоимости и необычные, почти волшебные, свойства каждого отдельного экземпляра. Седовласый князь К., считавшийся большим знатоком охотничьего оружия, внимательно осматривал каждое ружьё и высказывал своё компетентное мнение о его достоинствах и недостатках; причём о недостатках ружья, в весьма деликатной и шутливой форме, он упоминал на французском, о достоинствах на русском языке. Чувствуя, что очередь дойдёт до меня и что моё плебейское ружьё Зауэра, ценою в 125 рублей, попало в совершенно неподходящую компанию всяких Голланд-Голландов, Ланкастеров, Лебо и других высокорожденных, я приготовился незаметным образом улизнуть в ближайшие кустики, чтобы не поставить в неловкое положение и себя, и моё ружьецо, но в тот же момент был остановлен вопросом князя, обращенным ко мне.

- А ваше ружьё, молодой человек?

- Не стоит внимания, князь: у меня самое простенькое ружьё Зауэра.

- А-а-а!..

Лёгкая ирония скользнула в его снисходительной улыбке, и он, не удостоив даже взглядом мою дешёвую палилку, перешёл к соседу, в руках которого был великолепный экземпляр старого Скотта.

Это пренебрежительное "А-а-а!" заставило меня в тот момент покраснеть до корней волос, а впоследствии принесло мне и моей семье немало величайших страданий и забот.

Когда после привала возобновилась охота, я, стоявший на номере между двумя такими шедеврами, как Голланд и Пёрде, окончательно потерял самообладание, автоматически переходил с загона на загон и, ничего не видя и ничем не интересуясь, проклинал только тот день и час, когда меня угораздило купить такую, извините, дрянь, как моё ружьё Зауэра. Княжеское "А-а-а!" продолжало меня преследовать и угнетать; я нервничал, пуделял даже по сидевшим зайцам и бегущим фазанам и к концу облавы до того развинтился, что, сославшись на внезапное недомогание, укатил с первым поездом домой.

Ночь, которую я провёл дома после этой шикарной облавы, была ночью ужасов и кошмарных сновидений. Проклятые Лебо, Ланкастеры, Голланды и Пёрде носились вокруг меня в диком хороводе, хохоча и издеваясь над моим несчастным Зауэром, лившим горькие слёзы из обоих получоков. Я протестовал, я защищал моего старого друга, я доказывал, что Зауэр бьёт не хуже всякого Скотта и Мортимера, но в ответ слышалось звонкое и отчётливое щёлканье затворов знаменитых мастеров, в глазах мелькали тысячи английских фунтов, какие-то испытательные мишени, листы, тучи стреляных гильз и горы битой дичи. Я вскакивал с постели, снова ложился, накрывал голову тремя подушками и ватным одеялом, но и сквозь эту толщу пуха и ваты я ясно слышал княжеское "А-а-а!" Я натёр виски одеколоном, выпил восемь графинов холодной воды и три пузырька валериановых капель, но ничто не приносило мне покоя. Едва я ложился и закрывал глаза, передо мною снова появлялся князь, с ног до головы увешанный ружьями знаменитых мастеров, и с сатанинской улыбкой приговаривал: "Вот это ружья!.. Вот это шедевры!.. Ну, что такое Зауэр?.. Дрянь!.. Обыкновенная рыночная дрянь!.. То ли дело Джеймс Пёрде!.. Голланд-Голланд!.." Не будучи в состоянии выдержать дальше этой ужасной пытки, я вскочил, как угорелый, с кровати, схватил своего Зауэра и с остервенением бросил его в кладовую, на бочонок с солёными огурцами и морошкой. Для меня стало ясным, как день, что продолжать охотиться с этим немецким пасынком, которого князь не удостоил даже взглядом, недопустимо, позорно и недостойно такого охотника, как я. С этого момента и началась моя трагедия, трагедия охотника, желавшего иметь идеальное ружьё.

Ежедневно я проводил по два и по три часа в тире, пристреливая всякую титулованную труху, которую мне рекомендовали добрые друзья и приказчики оружейных магазинов. Моё правое плечо превратилось в отбивную котлету, а щека раздулась до величины приличной чарджоуской дыни, но это не могло остановить моего рвения. На ночь я ставил компресс, а поутру снова отправлялся в тир и с нетерпением и упрямством, которому мог позавидовать любой осёл, продолжал расстреливать сотни патронов и подсчитывать сотни тысяч дырочек в пристрелочных листах. Так продолжалось несколько месяцев. За это время я успел купить, меняя и доплачивая каждый раз от пятидесяти до ста рублей, около восемнадцати ружей знаменитых мастеров.

Но, как только я останавливался на каком-нибудь выдающемся шедевре и выезжал с ним на охоту, - все мои надежды разбивались, я бессовестно пуделял и возвращался домой "попом". После каждой такой поездки я стремглав летел в магазин, снова менял ружьё, снова доплачивал и снова подставлял в тире свою "чарджоускую дыню" под удары полированного ореха.

Жена, видя мои адские муки и неудачи, тайно служила молебны о ниспослании мне исцеления и явно подсылала приятелей, которые советовали мне уехать месяца на два в санаторию, на Кавказ или в Крым, но я отлично понимал их хитрость и не позволял провести себя на мякине. Санатория санаторией, думал я, а ружьё ружьём. Вам не хочется, чтобы у меня было идеальное ружьё? Дудки! Я добьюсь своего, во что бы то ни стало. Тогда, князь, мы ещё поговорим с вами... По-французски-с! Я снова доплачивал, пристреливал - и снова бекасы, по которым я давал дуплеты, весело почмакивая, улетали, не получив даже приблизительного представления о высоких качествах моего ружья.

Но не было в моей душе места унынию и не было конца добровольно принятым на себя мучениям. В то время, как жена советовалась с лучшими психиатрами и подсылала ко мне знаменитых гипнотизёров, я снова доплачивал и менял ружья, путаясь уже во всех существующих системах и калибрах. Я отдавал в мастерские действительно чудные ружья, приказывая подгонять их к моим индивидуальным особенностям. Талантливые русские мастера старались: они рассверливали чоки, укорачивали стволы, гнули ложи во всех направлениях и артистически приводили в полную негодность самых лучших Скоттов и Голландов, но это меня не останавливало. С настойчивостью, достойной лучшего удела, я продолжал поиски идеального ружья. Наконец, после двухнедельной пристрелки я нашёл свой идеал. Это было превосходное ружьё 12 калибра фабрики Лебо, которое обошлось мне, считая, что я переменил за год более пятидесяти ружей, тысяч в девять с небольшим. Я бережно уложил его в футляр, отправился купить закусок и часа через три выехал на охоту.

- Опять с новым ружьём, барин? - встретил меня егерь Василий.

- Нет, со старым! - злобно ответил я, уязвлённый его мужицкой иронией.

- Оно и лучше; старое-то всегда бьёт, как следует.

- Ну, иди, брат, иди!.. Я устал и хочу отдохнуть... Только разбудишь меня пораньше.

- Бекасы-то стали очень строги; надо выходить затемно. Доброй ночи, барин.

Предчувствуя в этот раз удачу, я скоро и безмятежно уснул. В первый раз со дня этой знаменитой аристократической облавы я не видел во сне ни князя, ни издевавшихся надо мною ружей знаменитых мастеров; мне приснилась только моя, измученная и исстрадавшаяся моими страданиями, жена, причём её лицо было озарено необычайно ласковой и светлой улыбкой. Часов около двух ночи Василий разбудил меня.

- Скорее вставайте, барин. Приехали ещё Юрий Васильевич.

- А где же он?

- Ушодши с Кузьмой на охоту, правым берегом пошли.

- Ещё туман, ничего ведь не видно.

- Пустяки, барин. Юрий Васильевич вот как начнёт сейчас палить.

Не желая оказаться профаном перед Юрием Васильевичем, я вскочил, быстро собрал свои пожитки, новое идеальное ружьё и через десять минут был уже с Василием и Милордом на болоте. Не успели мы пройти и ста шагов, как Милорд поднял двух бекасов. Несмотря на темень и густой туман, я сделал дуплет и оба красавца комками свалились на землю.

- Вот видите, барин, старое-то ружьё куда лучше бьёт.

- Ладно, ладно, Василий!.. Ты делай своё дело!

Я крепко сжимал в руках свой новый клад, и сердце моё наполнялось каким-то священным трепетом. Милорд, поощрённый совершенно неожиданной удачей, преобразился и искал с таким рвением, какого я давно в нём не замечал. Взлетел ещё один бекас и в тот же момент, сражённый моим выстрелом, свалился, описав очень красивую дугу. Василий подал мне птичку, улыбаясь во весь рот.

- Вот видите... А вы меняете ружья... Туманище какой, темно, а бекасы валятся... То ли будет ещё, когда рассветёт... Старое ружьё всегда лучше бьёт. В этот момент с озера поднялась стайка уток. Делаю дуплет, и три молодых чирка падают почти к моим ногам. Милорд прыгает и лижет мне руку. Василий весело подбирает чирков, а я... Что тут говорить?.. В порыве охотничьего экстаза целую и Василия, и Милорда, и моё новое идеальное ружьё.

- Говорил я вам, барин, что старое ружьё всегда бьёт лучше.

- Да это новое ружьё, Василий, совершенно новое... Но только я пересыпал дробь картофельной мукой.

- Картохельной?!

- Ну да, а ружьё-то новое. Насилу подобрал... Лебо, брат, настоящий Лебо. Полторы тысячи заплатил.

- Полторы?! Ну и ружьё! Этак мы, пожалуй, всех охотников наших за пояс заткнём.

- И заткнём, Василий!.. Милорд, вперёд!.. Ищи! Я не делал ни одного промаха и, когда предрассветный туман стал рассеиваться, мой ягдташ был полон дичи.

- Ну и ружьецо!.. Ну и картохель... Дозвольте, барин, полюбоваться.

- На!.. Только осторожно, не оброни.

Я передах Василию ружьё и, полный какого-то сладкого восторга, стал насвистывать любимую песенку, обнимая, мокрую от утренней росы, шею Милорда.

- И шутник же вы, барин. Я и в самом деле думал, что это новое ружьё.

- Конечно, новое.

- Что вы?!. Нешто я не знаю вашего старого Зауэра? Вот и дырочка на ложе, которую вы прожгли папироской на тетеревином току. Я вырвал из его рук ружьё, взглянул и в тот же миг, как подкошенный, свалился на стожок сена, у которого мы стояли. В моих руках был старый, 125-рублёвый Зауэр.

- Я так и знал, что вы шутите. Куда уж новому ружью так бить. Никогда!

Сначала я ничего не мог понять, но через несколько мгновений меня осенило. Я понял загадочную и милую улыбку моей жены, когда она провожала меня на охоту, я понял её наказ - беречь своё новое ружьё, я понял, что она подменила его моим старым Зауэром, и, полный чувства величайшей благодарности за избавление меня от новых мучений, я понял, наконец, что нашёл своё идеальное ружьё.

Началом первого периода Д.К.Соловьев считал появление «первого обстоятельного сочинения по охоте на русском языке»: «Регул (т. е. устав), принадлежащий до псовой охоты» (1635).
Второй период ведет начало с публикации «Записок ружейного охотника Оренбургской губернии» С. Т. Аксакова.
Третий — с июня 1918 года, с выхода первого охотничьего журнала революционного времени «Охота для всех».
3.11.1886 – конец августа 1931
Д.К. Соловьев родился 3 ноября 1886 г. в Петербурге, закончил Петербургский университет (географическую группу) в 1912 г. Много путешествовал: бывал в Сибири, на Дальнем Востоке, Японии и Цейлоне, Монголии и Заангарье, Лапландии и Амуре. В 1913 г. Д.К. Соловьева назначают старшим специалистом по промысловой охоте в отделе рыболовства и охоты Департамента Земледелия. А спустя год он отправляется в свою знаменитую Саянскую экспедицию.

Молодому охотоведу, взявшему на себя руководство последней, было всего 28 лет. Несмотря на значительные трудности, усилившиеся в связи с началом первой мировой войны, экспедиция с успехом выполнила поставленную задачу. Был спроектирован крупнейший Саянский заповедник, площадью около 600 тыс. гектаров (равный по площади знаменитому Иеллоустонскому национальному парку в США), а также Казыр-Сукский заповедник, на базе материалов о котором в 1917 г. стало действовать Казыр-Сукское промыслово-охотничье хозяйство. Участниками экспедиции собрана большая коллекция, насчитывающая более 2 тыс. экземпляров, отснято 900 снимков и фильм.

Саянская партия в 4—5 человек за 20 месяцев, где на лошадях, где на оленях, челноках или пешком обследовала 140 тыс. квадратных верст южной части Енисейской губернии. Специалисты провели широкомасштабное по тем временам анкетирование местного населения, сделали многочисленные выписки из сибирских библиотек и архивов, исследовали экономику района. В 1915 г. постановлением Иркутского генерал-губернатора проектируемая под Саянский соболиный заповедник территория была изъята из хозяйственного использования.
Занимаясь проектированием заповедников, Дмитрий Константинович один из первых в России обогатился ценнейшим практическим опытом организации охраняемых природных территорий.

Его перу принадлежат ценнейшие работы по осмыслению этого опыта: — “Типы организаций, способствующих охране природы” (1918) и “Заповедники, их выделение, значение, организация и пр.” (1921), сыгравшие огромное значение в становлении отечественного заповедного дела.

Хочется специально остановиться на некоторых теоретических воззрениях Д.К. Соловьева, касающихся заповедного дела. “Условие заповедности “навсегда” является чрезвычайно важным в деле сохранения первобытной природы. Действительно, только относительно постоянных заповедников мы можем ручаться (насколько это вообще доступно человеку и находится в его воле), что они сохранят в нетронутом сравнительно виде природу нашего времени для самых отдаленных людских поколений.
Следует отметить, что абсолютной заповедности даже в общих заповедниках обыкновенно нельзя достигнуть, так как это доводило бы нас до абсурда. Некоторые участки могут быть предоставлены сами себе без малейшего касательства человека, но вообще невозможно совершенно изолировать заповедник от внешней жизни, а можно только ослабить ее влияние бдительной охраной” (Соловьев, 1921).

Не менее интересны приведенные Д.К. Соловьевым условия организации промыслово-охотничьих заповедников (их можно целиком и полностью распространить на современные заповедники): “1) захватить в границы заповедника места, обитаемые наиболее ценным и сохранившимся в достаточном количестве зверем; 2) по возможности захватить наибольшее число видов промысловых животных; 3) иметь в его пределах естественные стации для различных видов; 4) легкость (сравнительную) охранения от пожаров и посторонних вторжений; 5) отсутствие поселений на территории заповедника и пр.” (Соловьев, 1921).

В начале 1918 г. Петроградский союз охотников организовал научно-просветительский отдел, начал выпускать свой журнал. Во главе отдела, после безвременно ушедшего А.А. Силантьева, стал Д.К. Соловьев. Он же редактировал и журнал “Охота для всех”.
Хотя тираж журнала был небольшим, всего 5 тыс. экземпляров, “Охота для всех” сыграл немаловажную роль в объединении русских охотников, их природоохранном образовании, развитии охотоведческой науки. Всего же за 5 лет работы научно-просветительный отдел во главе с Д.К. Соловьевым ( а это были тяжелейшие годы гражданской войны, голода и разрухи) издал 32 книги, брошюры и плакат.

Венцом научного творчества Д.К. Соловьева является его пятитомный труд “Основы охотоведения”, с огромным восторгом принятый современниками. В четвертом и пятом томах Дмитрий Константинович затронул вопросы охраны природы, борьбы с браконьерством и создания заповедников. Д.К. Соловьев — один из разработчиков первых охотничьих законов советской власти, в частности, участвовал в совещании в июле 1919 г. в Москве, где рассматривался проект декрета об охоте.

С марта 1925 г. Д.К. Соловьев — заведующий кафедрой охотоведения в ленинградском Лесном институте. В двадцатые годы Дмитрий Константинович широко публикуется в различных охотничьих журналах и сборниках, издает несколько книг, руководит несколькими охотничьими экспедициями.
В конце 20-х годов Дмитрий Константинович сильно болел, и в конце августа 1931 г. скончался. Похоронен на Смоленском кладбище в Ленинграде.
В 30-х годах в охотничьей печати СССР стали появляться публикации, резко критикующие идеи Д.К. Соловьева, А.С. Бутурлина и других выдающихся охотоведов. Так, “красный” охотовед Полубояринов писал: “Все концепции Д.К. Соловьева путаны, примитивны, стараются всячески завуалировать классовую борьбу в охотхозяйстве, псевдонаучные и, по существу своему, реакционные. Д.К. Соловьев был типичным буржуазным охотоведом, стоявшим целиком на идеалистических позициях и изредка маскировавшимся революционной фразой” (Полубояринов Г.В., 1934). Однако все эти наветы не смогли стушевать образ выдающегося охотоведа и деятеля охраны природы.